ПОСЛЕ ПОХОРОН

После похорон моей матери я перестала бояться смерти.

Умерла она осенью, в октябре. До этого долго болела. Месяцами лежала в больнице, перенесла несколько операций. И мысль о ее смерти, даже как бы ожидание ее, хочешь не хочешь, а часто возникала. Иной раз мне случалось даже застать себя воображающей, что будет после,  и даже – что изменится для меня не только к худшему, но и… Застуканные сознанием, мысли эти прогонялись, но ведь не исчезали, а прятались. Иногда вдруг возникала картинка – я вхожу в ее комнату, а она сидит неловко на диване, уткнувшись лицом в спинку, я вижу ее сзади, но уже знаю…

Однако впустить в себя мысль о ее смерти по-настоящему было категорически невозможно. Все это будет, но когда-нибудь потом, не сегодня и не завтра, в каком-то другом, нереальном измерении, а в реальной обыденности этого случиться в принципе не может. И даже раздражение какое-то смутное шевелилось, что вот приходится, вынуждают (кто?) переживать страх, жалость, чувство вины из-за чего-то, чего никогда не будет, из-за какой-то выдуманной, нереальной смерти, которой на самом деле не бывает.

Но были и знаки – конечно, не понятые мной. За несколько недель, чуть ли не за две даже.

Тогда кончалось лето. Был сентябрь, уже конец. Мать приводила в порядок свои летние вещи, готовила к зимнему хранению. И глядя, как она перешивает пуговицы на полосатой блузке, я вдруг подумала… Но не вдруг, и не подумала. Словно вспомнилось то, что слишком хорошо известно, так давно и достоверно, что и скучно, что и забылось почти: «Зачем она зря трудится, время тратит. Ведь эта блузка ей никогда больше не понадобится». При всей своей достоверной скучности была эта мысль (нет, не мысль, а осознание, вот именно, на минуту того, что всегда известно, всегда есть, но не видится, не вспоминается – как вещь, давно забытая в углу ящика, в глубине шкафа, она всегда здесь, в одной с тобой комнате, а ты не помнишь, и понадобится – не вспомнишь где, а однажды случайно…) Так вот, была мысль эта так неприменима к повседневному жизненному течению, что прошла без последствий, скользнула, даже не поцарапав, ничуть даже не смяв поверхности…

И еще была одна такая же. Вдруг потемнело на улице, и полетели хлопья снега, неуместные на фоне еще зеленых в большинстве деревьев. И вспомнилось, что через месяц по примете должен лечь теперь снег, неужели так рано, будет ведь только конец октября… И мать тоже стояла, глядя в окно на снег, думая о чем-то, и сказала, подумав: «Вот ведь, каждый год зима, а мы все не можем привыкнуть».

И тоже не вдруг, а именно «как так и было», как данность, увидела я, как неуместно это ее «мы», много неуместней, чем снег на зелени, который ведь растает, а она… какое ей дело до нашей зимы, причем здесь она, совсем ни причем, никакого отношения не имеет.

И снова это ушло, даже не задев, не потревожив ни пылинки, не шелохнув…

Умерла она в больнице. День этот выпал. Кажется только, что было холодно и ветер.

Предпохоронная суета. Съехались родственники. Покупки, заказы, истерики. И вот я забираю мать из морга. Улыбчивый октябрьский день, тихий и прозрачный. В дверях я отдаю мужику (белый халат измят, небритое темное лицо), отдаю ему купленную вчера для матери одежду: серое шерстяное платье со стойкой (такое она бы носила, говорила я сестре), х\б ночную рубашку вместо комбинашки (только натуральное, синтетика не гниет!), х\б же чулки в рубчик и тапочки. Еще платок белый, с еле видной каймой. Потом, скоро наступившей зимой, рано стемневшим вечером, открывая дверь в пустую темную квартиру… вот открою, а она ходит там, в сером платье, тапочки велики, чулки свалились и мешают… ходит и смотрит, что здесь без нее, мы войдем, а она ходит – представлялось мне совсем без эмоций, без страха или чего-то еще, как во сне видишь иной раз что-то страшное, а не чувствуешь ни страха, ничего. И даже чуть-чуть, слабенько, робко шевелилась надежда – вот открою, а она там, в сером платье и тапочках, и не все еще кончилось. Такое доступное обыденному сознанию бессмертие, такая лазейка…

(Вот после смерти бабушки остался страх. Сестра боялась панически, она дома потом не жила несколько недель, скиталась по подругам. Я же… После похорон мать сняла с бабушкиной кровати все одеяла и простыни, остался голый матрац. Ничем его не прикрыли, и было в этом что-то… какой-то жестокий намек. Так вот, не раз виделось мне, между обычными мыслями, в потоке впечатлений: бабушка сидит на голом матраце, с равнодушным мертвым лицом, и, подпрыгивая, качается на кровати, как мы с сестрой качались в детстве. Кровать-то старая была, с сеткой. А однажды ночью в ее комнате – собственно, это была и моя комната, я всю жизнь, с моего рождения и до самой ее смерти, прожила в одной с ней комнате, но когда она умерла, там долго не жили, вообще туда не ходили, даже пол там не мыли – так вот, однажды ночью в этой комнате сам собой зажегся свет, погорел немного и погас…)

В морге мать лежала на чем-то, наверное, это был стол. Серое платье так подошло ей, как будто она сама его выбирала. Пластмассовый крест в сложенных руках. Лицо спокойное и обыденное. Привычное.

Нам «выдали тело».

Потом – у подъезда, на вынесенных табуретках. В гробу. Соседи, родственники. Сестра в истерике. Оркестр. Какой-то марш они сыграли, какого сроду никто не играл. Словно сжалось, спрессовалось место вокруг нас, и по кругу, как в водовороте… или как листья сухие ветром кружит… громко, невероятно громко, воздух зримо сотрясается, и само место, где стоим, дрожит… и слишком быстро. Так быстро, что за этой музыкой не успеть. Не успеть ни за что, намного быстрее, чем можно думать и чувствовать.

И мы едем. Катафалк. Неяркое солнце за окнами. Косыревское кладбище.

Не помню, как хоронили. Помню, что гроб закрылся на небольшие замочки-защелочки, их можно было бы при желании слова открыть. (А гроб моей бабушки заколотили гвоздями). Помню, как поцеловала мать в холодную твердую щеку, ничего не испытав при этом.

Как земля падала в могилу – не помню.