…хоже, у нас действительно не получится, и тогда мы точно узнаем, что мне за это будет. Маринка сознательно и целенаправленно срывает репетиции. Мало того, что она ничего не делает и даже не учит «слова». Она корчит мне рожи, передразнивает все мои движения, противным писклявым голосом повторяет каждое мое слово. Она щиплет партнеров, подставляет им ножки и не дает им никакой возможности что-либо делать, даже если бы они того хотели. Но они, конечно, не хотят. Они хотят дразнить меня вместе с Маринкой, и кричать, и прыгать,  и ползать под стульями. Даша неслышно, как партизанка, оказывается за моей спиной и передразнивает меня оттуда, отчего каждое мое движение сопровождается оглушительным, безжалостным хохотом.

Наконец я ввожу в берега распоясавшийся бедлам, потратив на эту операцию не менее половины принадлежащих мне нервных клеток. Рассаживаю мятежную команду по стульям и начинаю разбираться.

Хотят ли они «сделать сказку»? Да, хотят. А они понимают, что для этого нужно трудиться, репетировать, а не стоять на ушах? Конечно, понимают, они и трудятся прямо в поте лица, а на ушах никто сроду не стоял.

«А что мы делали? Да, что мы вам делали? Я все свои слова сказала! Мы ничего не делали!» – звучит хор возмущенных, обиженных голосов

«Да, Ирина Викторовна, что я вам делала?» - вопрошает Маринка с видом человека, оскорбленного в лучших чувствах. «Я ничего не делала».

Я все еще не понимаю, что происходит, хотя это понятно даже ежу. На моих репетициях Маринка  разыгрывает свой собственный спектакль, в котором мне отведена роль мальчика для битья. И я с блеском исполняю эту роль. Вместо того, чтобы немедленно прервать репетицию, выгнать всех из студии и подумать спокойно, что же делать дальше, я говорю Маринке:

«Вот именно, ты ничего не делала. Ты не занималась. Ты на сцене сама не работала и другим не давала».

«Я занималась. Я все делала. Я ничего вам не делала», -  отвечает она несколько нелогично, но с достоинством. И продолжает хрустальным голоском: «И вообще я отказываюсь в этой сказке участвовать. Я не хочу больше у вас заниматься».

Даже теперь до меня не доходит. Я начинаю ей что-то возражать, что-то такое лепечу об ответственности, об общем деле.

«Я не хочу участвовать. Вы не можете меня заставить», - хрустальным колокольчиком звенит Маринкин ответ.

«Вы не имеете права ее заставлять! Вы не имеете права!» – немедленно поддерживают Маринку юные правозащитники, и она, уверенная  в своих позициях, повторяет: «Я отказываюсь участвовать. Вы не можете меня заставить. Я все равно не буду. Я заболею. Я пойду на улицу и специально снега наемся. Что вы меня заставляете?»

Больше всего на свете в эту минуту мне хочется размахнуться и ударить по ее ангельскому личику, да так, чтобы звон на весь детский дом пошел. Но даже такая экстраординарная мера вряд ли изменила бы расклад в мою пользу. Слишком точно исполнила я все, что от меня требовалось по отведенной мне в этом жестоком фарсе роли. Просто поразительно, с какой легкостью не слишком умная, ограниченная и неграмотная девчонка может вертеть взрослым, немолодым уже человеком. Чутье у нее какое-то, что ли, или инстинкт такой?

Оставшись в студии одна, я начинаю наконец (и с большим, надо заметить, опозданием) думать, что же теперь мне делать.

Первое и самое очевидное решение – лечь на пол и тихо умереть – отвергаю как неконструктивное и излишне радикальное. Ладно. Тогда надо пойти  и немедленно – немедленно! – подать заявление об уходе по собственному горячему желанию. Но это тоже неконструктивно, хотя и менее радикально. Нет. Надо все-таки сделать эту проклятую «сказку», чего бы это ни стоило, и вот тогда уже подать заявление об уходе. А для этого что нужно сделать? Выгнать со спектакля Маринку. Но ее некем заменить. Все равно. Заменю кем угодно. Любой другой девочкой, даже если она заикается. Мальчиком заменю. Сама за нее сыграю. Но Маринку выгоню.

Положительно, если Бог хочет наказать, то прежде разума лишает. Никак до меня не дойдет, что я делаю не то, что следует делать, а то, чего хочет от меня крошечная стервочка с ангельским личиком. Нет бы просто следующие занятия провести уже без нее, а когда она придет (а она придет!) – не впустить ее. Я же иду к Маринке в группу. Я жажду немедленно объявить ей, что она исключена из студии. Меня гонит уязвленное самолюбие. Видимо, оно-то и есть та кнопочка, посредством которой Маринка добивается от меня нужных ей результатов.  А значит, я вполне заслужила порку. Так мне и надо.

В группе Маринка, обиженная и несчастная, сидит под крылышком воспитательницы (назовем ее, например,  Полина Дмитриевна).

«Вы опять за Мариной?  Она еще уроки сегодня не сделала».

«Она нужна мне только на пять минут», - говорю я резко. Ангельское личико затуманивается.

«Я не пойду».

«Нет, ты пойдешь!» – срываюсь я. Идиотизму моему нет предела.

«Как вы можете так с ней обращаться. Это же маленький ребенок!» – укоризненно говорит Полина Дмитриевна. Совершенно онемев от изумления и негодования, я наблюдаю, как «маленький ребенок», закрыв личико руками, начинает рыдать, и,  рыдая, горько жалуется:

«Я не хочу у нее заниматься. Я устаю. Я не могу больше». И рыдает, рыдает… Впав в полный уже столбняк, потеряв дар речи, я вижу дальше, как Полина Дмитриевна успокаивает жертву моего жестокого обращения, гладит   по головке, и, глядя на меня с  осуждением, говорит:

«Не плачь, Марина. Мы пойдем к директору, все объясним. Директор разрешит тебе не ходить в этот кружок».

Только тут до меня что-то дошло. Столбняк мой пропал.

«Нет никакой необходимости идти к директору», - говорю я спокойно и подчеркнуто вежливо. «Я прямо сию минуту и с большим удовольствием освобождаю Марину от участия в спектакле. Именно с этой целью я и хотела пригласить ее на пять минут в студию. Но только она должна понять, что на ее роль я возьму другого человека. Роль будет занята. Марину я больше в спектакль не возьму, даже если она захочет. Ты меня понимаешь, Марина?»

Маринка отнимает руки от лица. Оно совсем не заплакано. Совершенно сухие, без тени слезинки, ясные глаза смотрят на меня.

«Итак, Марина, ты у меня больше не занимаешься. Ты согласна?»

Маринка молчит.

«Молчание – знак согласия. До свидания, Марина».

«А кого вы возьмете вместо меня?»

«А это тебя не касается. Ты к спектаклю уже не имеешь никакого отношения».

«Ну кого вы возьмете? Ну скажите!»

«Дашу возьму».

Конечно же, Даша ни при какой погоде не годится на Маринкину роль, но Маринка этого не понимает. Она понимает, что Даша будет «выступать» (еще одно словечко из нашего местного лексикона, которое невыносимо режет мой эстетствующий слух) вместо нее, Маринки.

«Ладно, некогда мне с тобой разговаривать. Ты не хочешь заниматься в студии, так я поняла?»

Маринка выдавливает что-то из себя тихонько. Это «что-то» очень похоже на слова «нет, хочу».

«Что ты сказала, Марина?» – теперь очередь Полины Дмитриевны впадать в столбняк.

«Что-что? Громче говори, пожалуйста», - а это уже я. Вежливо, но настойчиво дожимаю «маленького ребенка».

«Я буду».

«Что ты будешь?»

«Я хочу выступать».

«Не выступать, а играть. В спектакле играют».

«Ну играть».

Она говорит с усилием, даже не говорит, а именно выдавливает из себя слова. И куда девался ее хрустальный голосок? Слова выдавливаются прямо-таки со скрипом. Глазки бегают,  мечутся по углам – то в одну сторону, то в другую.

Я говорю:

«А мне не нужны такие капризные актрисы, которые то хотят, то не хотят. И которые так ведут себя на репетициях. Наверное, я все-таки возьму на твою роль Дашу».

«Нет, Ирина Викторовна, не надо Дашу. Я буду хорошо. Я нормально буду».

«Ну смотри, Марина. До первого замечания».

И покидаю группу, оставив Марину и Полину Дмитриевну  с глазу на глаз. Что же они теперь скажут друг другу? Очень было бы любопытно послушать.

А на другой день я встречаю маринкину группу на прогулке. С ними уже другой воспитатель – по имени, допустим,  Елена Афанасьевна.

Группа гуляет в высшей степени дисциплинировано. Никто не бегает, не скачет, не кричит. Все идут чинным шагом, будто им не по десять, а по пятьдесят лет. Маринка в яркой шапочке с помпоном идет рядом с Еленой Афанасьевной.

«Ирина Викторовна», -  говорит Елена Афанасьевна. «Я слышала, вы хотели выгнать из студии Марину? Зря. Она очень артистичная. Она у нас во всех мероприятиях участвует».

Я смотрю на Маринку. Невозможно поверить, что это та самая девочка, которая совсем  недавно (и суток не прошло!) учинила в студии столь грандиозную свистопляску. Сегодняшняя Маринка стоит рядом с Еленой Афанасьевной как  статуэтка. Она нема и глуха, как камень, и даже, хоть это и невозможно, еще более, чем камень, неподвижна. Даже ее яркая шапочка с задорным помпоном кажется высеченной из камня и выкрашенной масляной краской. На мой взгляд Маринка, как и положено каменной фигурке, не реагирует.

«Дело не в то, что я хочу выгнать Марину», - говорю я. - «Дело в том, что она сама не хочет заниматься».

Елена Афанасьевна улыбается. «А какая разница, хочет она или не хочет? Она записана в студию? Вот и пусть там занимается».

«Но имеет же право человек решать, чем ему заниматься», - возражаю я. (Как там они вчера кричали? «Вы не имеете права»?)

«Какое-то там ей право. Она еще не человек», - говорит Елена Афанасьевна.

Маринка не могла не слышать этих слов. Она застыла сантиметрах в двадцати от ботинок Елены Афанасьевны, как маленькая скульптурка  собачки, старательно исполняющей команду «к ноге». Однако ангельское личико ее даже не дрогнуло. Я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но они словно пыльный камень. Такое впечатление, что она даже не моргает.

«Ты человек, Марина?»

Что-то в ней слегка колыхнулось. Нет, не глаза и даже не ресницы. Может быть,  помпон на шапочке. Вся прочая Маринка как была, так и осталась недвижна и непроницаема, глуха и нема, как самый неодушевленный из всех предметов на свете.

На этом разговор завершился. «Ну мы пойдем, Ирина Викторовна. Вы сегодня возьмете Марину? После прогулки? Хорошо, я пришлю ее». 

Я  постояла, проводила их взглядом. Они шли небольшой стайкой. В центре Елена Афанасьевна, а рядом, как пришитая, на  расстоянии двадцати сантиметров от ее ботинок – Маринка.

                                                                                       2005 г.